для доклада императрице, даже не начав формального следствия, видимо, не считая его нужным (Записки Лопухина в «Русском архиве», стр. 34–35).

До 1792 г. у правительства имелся ряд подозрений, но, по-видимому, еще не было достаточных улик. В этом году оно узнало о продаже в московских лавках какой-то запрещенной книги, а также о том, что у Новикова, в селе Авдотьине, имеется тайная типография (Лонгинов[57], стр. 317). Началось расследование, и Прозоровский установил факт продажи в московских лавках «Новой Киропедии», экземпляры которой были конфискованы у Новикова при первом допросе. Последовали обыски и арест самого Новикова, который тогда находился в своем подмосковном селе Авдотьине. Следствие обнаружило тайную продажу двадцати наименований запрещенных книг и сорока восьми — напечатанных без разрешения. Продажа запрещенных книг происходила как в лавках Новикова, так и в лавках, имевших к ним отношение (Лонгинов, стр. 313–315). Князь Прозоровский сам занялся допросом арестованного Новикова. По наблюдениям князя, Новиков оказался человеком «натуры острой, догадливой», он робел на допросе, но не «замешивается»; он показался Прозоровскому человеком «коварным и лукавым». К делу были привлечены книготорговцы (Кольчугин и другие, продававшие запрещенные книги, взятые ими у Новикова (Лонгинов, стр. 315–318). После первого же допроса у Прозоровского Новиков с большими предосторожностями, кружным путем был отправлен в Шлиссельбург, где попал в руки известного следователя Шишковского. Основная цель Шишковского заключалась в том, чтобы установить, не преследовал ли новиковский кружок политических целей или целей антирелигиозных. Известно, что следствие закончилось заключением Новикова в Шлиссельбургскую крепость на пятнадцать лет. Одновременно с арестом Новикова Прозоровский проводил следствие по его сообщникам. Тургенева тогда не было в Москве, поэтому допросу, прежде всего, подверглись князь Н.Н. Трубецкой и И.В. Лопухин. Последний в своих записках передает подробности допроса. Сам Лопухин вынес впечатление, что московский главнокомандующий «ожидал раскрыть во мне превеликого злодея государственного и надеялся, что доведется меня арестовать». С первых же слов Прозоровского Лопухин смог понять, какое значение он придает всему этому делу. Лопухин сам писал ответы на вопросы, заготовленные в Петербурге при участии императрицы. Много раз во время допроса Лопухину приходилось заявлять о своих верноподданнических чувствах и верности государыне, а также о том, что он не уступит ни князю Прозоровскому, ни кому другому в чувстве долга верного подданного и сына отечества.

Лопухину, Трубецкому и Тургеневу, согласно указу императрицы, угрожала ссылка. Но, по-видимому, показания Лопухина произвели на Екатерину очень благоприятное впечатление, и ссылка его не состоялась. Он был оставлен в Москве под присмотром полиции. Трубецкой и Тургенев были сосланы[58]. Князь Репнин, о переписке которого со Шредером стало известно императрице, был оставлен под подозрением и впоследствии уже не пользовался милостями государыни.

Закончив допрос ближайших сотрудников Новикова, князь Прозоровский продолжал розыски запрещенных книг. По его распоряжению два цензора от университета и два — от духовенства просматривали книги во всех московских лавках, руководствуясь строгой инструкцией главнокомандующего. Было найдено новое отделение в Гендриковском доме, где оказались запрещенные книги; несколько книг в книжных лавках были признаны «весьма недостойными существовать», в том числе и Карамзинский перевод «Юлия Цезаря» (Тихонравов. Сочин., т. III, ч. 2, стр. 56).

Из других сотрудников Новикова правительство оставило в покое А.М. Кутузова[59], жившего в Берлине по масонским делам, известного купеческого сына Походяшина, истратившего свое состояние на мероприятия новиковского кружка. Гамалея подвергся легкому допросу у полицейских чиновников, князь Енгалычев, В.В. Чулков, О.А. Поздеев, куратор Московского университета М.М. Херасков и многие другие, причастные к этому делу, отделались одним только испугом (Лонгинов, стр. 352–354).

Значительно большее внимание было уделено двум молодым воспитанникам новиковского кружка, только что возвратившимся из-за границы после четырехлетнего обучения, Невзорову и Колокольникову. Оба они были арестованы в Риге и немедленно доставлены в Петропавловскую крепость. Обоих подвергли строгим допросам. Допрошен был и доктор Багрянский, тоже из числа воспитанников новиковского кружка, в то время находившийся в качестве врача при больном Новикове. Следствие стремилось выяснить отношение этих молодых людей к Новикову и его кружку, а также к масонству. Их показания интересны лишь как биографический материал, так как все трое были слишком далеки от участия в масонской деятельности, а были просто приемными детьми новиковского кружка. Невзоров и Колокольников заболели во время допроса, и их перевели во Обуховскую больницу, где Колокольников вскоре умер. Невзоров некоторое время оставался в больнице как душевнобольной, его последние ответы на вопросы следствия производят бесспорное впечатление ответов человека невменяемого. Багрян-ский же получил разрешение ухаживать за Новиковым в крепости (Лонгинов, стр. 355; Сб. И.Р.И.О-ва, II).

Ликвидировав дела с представителями Новиковского кружка и с самим Новиковым, правительство занялось финансовым уничтожением новиковской компании. Конфискованные книги, напечатанные тайно или с разрешения, а затем запрещенные, в количестве 18 656 экземпляров, были сожжены. В 1794 г. в Гендриковском доме было найдено еще одно помещение с книгами, ранее неизвестными, и часть этих книг тоже была сожжена. Дела компании были весьма расстроены. Личное имущество Новикова было невелико, у компании же оказались большие долги, значительно превышающие ее имущество. Попытки продать на открытых торгах дом компании, ее аптеку и типографию оказались неудачными, ибо не нашлось потенциальных покупателей (Лонгинов, стр. 359). Все дела новиковской компании были окончательно ликвидированы при императоре Павле.

Ложа мастеров[60]

Сделав общий обзор преследований, необходимо теперь особо выделить дело Новикова и отношение его к остальному масонству. Так как долгое время дело Новикова для ученых абсолютно сливалось с делом всего масонства, то для многих суровое наказание Новикова казалось величайшей несправедливостью. Но, думается, Новиков вовсе не нуждается в оправдании, и историку не приходится выступать в роли обвинителя императрицы. В этом деле случилось то, что всегда бывает, когда представитель власти стремится удержать существующий порядок вещей, оберегает его от тех элементов, которые способны внести новую прогрессивную струю в общественные или политические отношения. И Екатерина поступила так, как только и мог поступить государь с твердыми убеждениями, а Новиков подвергся обычной участи общественного и политического деятеля, пошедшего вразрез с курсом правительства, без надежды на возможность убедить его в правоте своих идеалов. В самом деле, история вопроса такова. Один из первых исследователей, Лонгинов, считал Новикова совершенно невиновным и искал причины его заточения в нелюбви к масонам фаворита императрицы графа Дмитриева-Мамонова. Он же говорит о недоброжелательстве к «Дружескому обществу» куратора Московского университета графа Мелиссино (Лонгинов. Новиков и московские мартинисты, стр. 269 и др.). Недавно профессор Иконников высказал мысль, что первое дело, возбужденное против Новикова в конце